Дневник блокадницы (документальная война)

[A K M]

Рукопись на краю мусорной пропасти

Найден неизвестный блокадный дневник. Редакция «Новой газеты в Петербурге» располагает оригиналом документа
Эта находка, сделанная в Приморском районе на обычной уличной свалке, вполне могла бы считаться чудом или мистификацией. В то время как центральные телеканалы с придыханием отсчитывают дни и часы, оставшиеся до 65-летия Победы, среди петербургских новостроек как бы сама собой обнаруживается рукопись времен ленинградской блокады — с подробным описанием быта осажденного города: бомбежек, голода, очередей за хлебом и невской водой. Все это, казалось бы, давно известно, но новизна дневника в том, что он написан матерью четверых детей, один из которых появляется на свет уже в блокадные дни, а также в том, что здесь, на этих страницах — обжигающая льдом и смертью правда о войне, над которой можно только молчать и молиться, а не раздувать в телевизионные фанфары праздник для сытых и цены Победы не помнящих.
У дневника есть автор — это имя предваряет записи: Ангелина Ефремовна Крупнова-Шамова. В настоящее время редакция «Новой» не располагает сведениями об Ангелине Ефремовне, кроме того, что она, согласно городским адресным базам, была когда-то прописана на 21-й линии Васильевского острова (кстати, это совпадает с местом действия некоторых событий, описанных в рукописи). Даже дата рождения в справочных данных разнится: по одним — 1911 год, по другим — 1912-й. Петербургская «Новая» настоятельно просит откликнуться родственников или знакомых Крупновой-Шамовой.
Сегодня мы начинаем публиковать блокадную рукопись Ангелины Ефремовны.

Тетрадь в клетку
Так случилось, что судьбой рукописи, найденной на помойке между домами 54 и 56 по улице Савушкина, занялись два петербургских жителя, которым за восемьдесят, в прошлом инженеры-строители, ядерщики Лев Михайлович Михрютин и Александр Петрович Шишлов. Исписанную убористым почерком тетрадь в клетку нашел Лев Михайлович. Открыл, пробежал глазами несколько строк, удивился: как можно такое выбросить?!
Принес домой. Собравшись с духом, опять открыл, стал понемногу вчитываться. Много раз закрывал и отодвигал тетрадь — не хватало духу, хоть и сам вместе с семьей когда-то переживал блокадные дни (в доме на Пушкарской, возле бани, руины которой давно уже стали сомнительной достопримечательностью Петроградки). Его друг, которому он тоже дал эти листки прочесть, почувствовал примерно то же — трудно дышать, ком в горле…
«Мы с Левой знакомы с институтских времен — лет шестьдесят, не меньше. Разве пройдем мимо стопки книг, тем более если они лежат возле помойки, — объясняет Шишлов. — Какими временами воспитаны? Честно сказать, я и дачу в свое время построил с помойки — такие ценные штуки люди выбрасывали! Но тут дело другое…»
Так же, как они, перепечатывая дневник, я старалась представить женщину, которая вела эти записи, где это происходило, что она чувствовала, когда писала: «Слез нет. В душе жутко и пусто...»
Находку должны прочесть не два и не три человека, многие люди — решили старики и позвонили в одну из редакций газеты «с историей», где, не проявив особого интереса к содержанию рукописи, им объяснили: «Нужна экспертиза…» Кому и зачем могла понадобиться подделка, они так и не поняли.
«Протопоп Аввакум, что в «земляном гробу» пятнадцать лет просидел, кажется, умудрялся рукопись по мере написания на волю передавать, иначе мы бы его трудов не узнали, — переживает Александр Петрович. — Экспертиза, кстати, не требовалась…»
Дневник лежал на краю помойного бака. Кто-то раздумывал, не решался сбросить внутрь, раскаивался… Может, женщина, которая вела этот дневник, умерла, а квартира стала по суровым законам нашего времени «вымороченной», вот и выкинули из нее все подряд, а тетрадь только случайно не канула в мусорной пропасти, где случайно или намеренно пропадают иные ценности — обо всем этом остается только гадать...

Евгения ДЫЛЕВА

Апрель 1942 г.

Записываю, руки стынут…
«Умерла 26/iv 1942 г. наша дочь Милетта Константиновна, рожденная 11/viii 1933 г. — 8 лет 8 месяцев и 15 дней от роду.
А Федор жил с 7/iv 1942 по 26/vi 1942 года — 80 дней…
26/iv дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью — ни одной капли молока. Детский врач сказала: «Я рада, а то мать (то есть я) бы умерла и оставила трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок — умерла бы в восемнадцать — обязательно…»
Ну а раз молока нет, я 3/v 1942 года сдала в Институт переливания крови на 3-й Советской улице не помню сколько гр., так как я донор с 26 июня 1941 года. Будучи беременной Федей, сдала крови: 26/vi — 300 гр., 31/vii — 250 гр., 3/ix — 150 гр., 7/xi — 150 гр. Больше уже нельзя. 11/xii — 120 гр. = 970 гр. крови…»
12/i — 1942 г. — Записываю, руки стынут. Уже давно ходили пешком, я шла по льду наискосок от Университета к Адмиралтейству по Неве. Утро было солнечное, морозное — стояли вмерзшие в лед баржа и катер. Шла с 18-й линии Васильевского острова сначала по Большому пр. до 1-й линии и до Невы мимо Меншикова дворца и всех коллегий Университета. Потом от Невы по всему Невскому пр., Староневскому до 3-й Советской…
На приеме у врача разделась, он ткнул меня в грудь, спрашивает: «Что это?» — «Буду в четвертый раз матерью». Он схватился за голову и выбежал. Вошли сразу три врача — оказывается, беременным нельзя сдавать кровь — карточку донора зачеркнули. Меня не покормили, выгнали, а я должна была получить справку на февраль 1942 года, на рабочую карточку и паек (2 батона, 900 гр. мяса, 2 кг крупы), если бы у меня взяли кровь…
Шла обратно медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку, а это — 120 гр. хлеба в день. Смерть…
Когда на лед взошла, увидела справа под мостом гору замерзших людей — кто лежал, кто сидел, а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов. И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я раскисла, — и пошла домой.
Иду по городу, мысль одна хуже другой. На 16-й линии встречаю Нину Куявскую, моя подруга детства, работает в исполкоме. Говорю ей: «Выгнали из доноров и справку на карточку рабочую не дали». А она говорит: «Иди в женскую консультацию, тебе обязаны дать справку на рабочую карточку»…
В квартире четыре комнаты: наша — 9 метров, крайняя, бывшая конюшня хозяина четырех домов (19, 19а, 19б, 19в). Воды нет, трубы лопнули, а все равно люди льют в туалеты, жижа льет по стене и застывает от мороза. А стекол нет в окнах, еще осенью все они выбиты от взрыва бомбы. Окно закрыто матрацем, только дырка проделана для трубы от буржуйки…
Пришла домой повеселевшая, а дети рады, что пришла. Но видят, что пустая, и ни слова, молчат, что голодные. А дома лежит кусочек хлеба. На три раза. Взрослому, то есть мне — 250 гр. и три детских кусочка — по 125 гр. Никто не взял…
Затопила печку, поставила 7-литровую кастрюлю, вода закипела, бросила туда сухую траву черничника и земляничника. Разрезала по тоненькому кусочку хлеба, намазала очень много горчицы и очень крепко посолила. Сели, съели, очень много выпили чаю и легли спасть. А в 6 часов утра надеваю брюки, шапку, пиджак, пальто, иду очередь занимать. В 8 только откроется магазин, а очередь длинная и шириной в 2–3 человека — стоишь и ждешь, а самолет врага летит медленно и низко над Большим проспектом и льет из пушек, народ разбегается, а потом снова в свою очередь встает без паники — жутко…
А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик, едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии, к Горному институту. Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой…

Страницы дневника Крупновой-Шамовой